Конец королевы - Страница 37

— Нет, — с трудом произнесла она. — Я не убивала, Гонза…

— Докажи, что я не прав, и я попрошу у тебя прощения. На коленях! Причем с радостью…

— Да нет, нечего тебе просить прощения, — тяжело вздохнула Зузана. Она явно держалась из последних сил. — Я хотела от нее только одного. Чтобы она оставила Борека в покое. Ничего больше…

— А когда вы об этом говорили?

— Вчера после обеда, — ответила она, — когда вы с Бореком, Павлом и Аленой уехали в деревню.

— Вчера? — удивилась Мирка.

Зузана горько усмехнулась:

— Да, ты была при этом.

— Но ведь вы болтали про какую-то портниху… — напомнила Мирка.

— Это при тебе. Как только ты появилась, Катаржина перевела разговор. А до этого мы говорили про Борека. Я сказала, что мне все известно и что я не позволю ей ходить с ним. Ни тайно, ни открыто. Иначе…

— Иначе?… — подхватил я.

— Иначе всем расскажу, чем она занимается.

— А Катаржина?

Зузана пожала плечами.

— Ничего. Потом в кухню зашла Мирка.

— Значит, вы не договорились, — заметил я, — и поэтому ночью ты снова пришла к ней. — Я махнул рукой, остановив ее слабую попытку возразить. — Пришла, Зузана, пришла… А может, не ты, а Борек?… Алена с Павлом спали наверху, под крышей, мы с Миркой валяли дурака на дворе, так что остаетесь только вы двое. Кто-то из вас зашел на минутку к Катаржине, то ли через кухню, то ли прямо из вашей комнаты, и ударил ее ножом, когда она собиралась надеть пижаму. Это могла быть только женщина. Или Катин любовник. То есть Борек…

— Борек не убивал Катаржину! — выкрикнула Зузана. — Нет! Нет!

— Нет! — согласился я и положил ей руку на плечо. — Он не убивал. Жалко лишать тебя последних иллюзий, но убить из-за любви ему не по плечу. А вот тебе — да! Кроме него, у тебя никого не было на свете, а Катаржина хотела отнять его у тебя… Так что, должен я просить у тебя прощения?

— Нет, — торопливо, словно в горячке, заговорила Зузана. — Я собиралась спать и увидела, как они с Бореком целуются в коридоре. В обед она меня уговаривала, плакала, жаловалась, что Борек ее шантажирует, а вечером пришла в себя, как видно, все хорошенько обдумала и от всего отказалась. Да еще и посмеялась надо мной. Заявила, что ни с каким немцем в номере не была, что это просто клевета… Клевета или галлюцинация… Стала раздеваться передо мною догола и все повторяла: галлюцинация, Зузанка, все это просто галлюцинация, ты же у нас немного с придурью…

На лбу у нее выступили крупные капли пота. Лихорадочно выпаливая слова, она уставилась на меня, но вряд ли видела что-нибудь, глаза у нее, обычно тусклые и невыразительные, расширились, разгорелись, точно у дикой кошки.

— Она сказала, что мне никто не поверит, все только посмеются, а то еще и в психушку засадят…

Она умолкла, но вся сцена встала передо мною, как на экране. Нагая Катаржина, прекрасная, как греческая богиня, губы изогнуты в иронической усмешке, а напротив нее — Зузана, жалкая, пришибленная и ошеломленная, отчетливо представившая себе, что с такой соперницей у нее нет шансов на победу и что никто не поверит ее обвинениям. На мгновение она теряет равновесие и хватается за стул. Под руку ей попадает какой-то предмет, это кухонный нож. Она берет его, инстинктивно соображает, что надо направить лезвие вперед, и наносит удар. Катаржина даже не поняла, что умирает. Может быть, только вздохнула и упала на постель, пижама свалилась к ногам, а ноги, длинные, стройные, обнаженные, дернулись и застыли. И только тут Зузана обнаружила, что ножа у нее в руке больше нет. Он торчал под левой грудью у Катаржины — страшно, прочно и неумолимо.

— Потом ты потушила лампу, ушла в свою комнату и заперла за собою дверь… Дай-ка мне ключ, — внезапно закончил я и протянул к ней ладонь. Она вынула ключ из сумочки и молча отдала его мне. Я уронил его на стол. Ключ звякнул и остался лежать рядом с кожаной сумкой, где покоились Катины деньги.

— Нож ты взяла на кухне? — уточнил я.

— Нет. Он лежал на столе в комнате. Сама не знаю, как он очутился у меня в руке… И все! Больше меня не трогай! Прошу те6я!.. Не бойся, я во всем признаюсь… Я ее не убила, я ее уничтожила. Как клопа, как паука… А она и была паучиха…

Она встала и направилась к дверям. Даже не взглянула ни на кого из нас. Только, проходя мимо Борека, легонько коснулась пальцами его плеча, но не остановилась, даже не замедлила шаг.

После долгого, очень долгого молчания я произнес:

— Голову даю наотрез — она не понимала, что делала…

И представил себе битком набитый зал суда, трех строгих мужчин в мантиях и стоящую перед ними маленькую, жалкую Зузану, а потом длинные, нескончаемые, ослепительно белые коридоры сумасшедшего дома и разросшийся парк, обнесенный высокой стеной, — и все это за слишком большую, чистую и несчастную любовь…

Алена жалостливо всхлипнула:

— Какой ужас! Такая милая девчонка…

Павел не произнес ни слова. Мирка тоже. Только резко выпрямилась, сидя на постели, и окинула Борека злым, откровенно ненавидящим взглядом. А мне хотелось ударить его, оглушить, свалить на землю и избить как собаку…

Добрых полчаса мы сидели на кухне, молча переживая про себя все случившееся. На дворе завывал нескончаемый буран, в печке потрескивали горящие полешки, а в избе стояла мрачная, благоговейная тишина, как в церкви. Первой молчание нарушила Мирка.

— Надо бы к ней пойти… Нельзя бедняжку оставлять одну. Алена кивнула и встала:

— Правда, Мируш, пошли.

Они покинули кухню, но тут же вернулись, тяжело дыша и с вытаращенными глазами.